Каждый год пресвитерианская церковь устраивала пасхальную ярмарку. Ранним субботним утром длинный покатый склон холма, на котором стояла церковь, обрастал шатрами, расписными киосками, аттракционами, предоставляемыми увеселительной компанией «Счастливые деньки», и большими деревянными ларьками на колесах, чьи окна медленно заполнялись намасленным попкорном. Белый кролик в шесть футов ростом чинно кланялся, раздавая драже из корзинки. После полудня за зданием воскресной школы устраивали поиски пасхальных яиц, и победители получали в награду шоколадных курочек. Отовсюду неслась музыка, обрывки томных мелодий переплетались, а в воздухе пахло неизменной сахарной ватой.
Однако климат Балтимора непредсказуем. Иногда для ярмарки бывало слишком холодно. В тот год, когда Пасха пришлась на март, трава подрасти не успела, и поиски яиц обратились в комедию. Они глупо лежали у всех на виду, разбросанные по лысой бурой лужайке, и дети хватали их руками в варежках. Взрослые в свитерах и шарфах стояли вокруг, нахохлившись. Выглядели они так, точно забрели ненароком не в то время года. Без людей ярмарка производила бы более приятное впечатление — полосатые шатры, плещущие фестонами весенних расцветок, играющая «После бала» карусель и скачущие без седоков пластмассовые лошадки.
В бело-зеленом шатре, освещенном изнутри зеленоватым светом, шел кукольный спектакль, и публику пробирала дрожь при виде Золушки в бальном платье без бретелек. То была перчаточная кукла с круглой головкой и локонами из желтых ниток. Она танцевала с Принцем, причесанным, как мальчик на банке краски «Голландский парнишка». Они так любовно обнимали друг друга — легко было забыть, что это всего лишь две сомкнутые ладони. «Какой у тебя прекрасный дворец, — говорила Принцу Золушка. — Полы словно зеркальные. Интересно, кто их натирает?»
Голос у нее был грудной, насмешливый, нисколько не кукольный. Никто не удивился бы, увидев пар над ее намалеванным ртом.
Принц сказал: «Понятия не имею, мисс… как, вы сказали, вас зовут?»
Вместо ответа она опустила взгляд на свои ноги. Пауза затянулась. На складных стульях заерзали дети. Становилось все яснее, что бальный зал — это никакой не зал, а огромная картонная коробка с вырезанной передней стенкой и марлевой занавеской на задней. Какой-то ребенок среди зрителей сказал:
— Я писать хочу.
— Чш-ш.
«Как вас зовут?» — повторил Принц.
Почему она молчит?
На самом деле, поняли дети, это всего только кукла. Они откинулись на спинки стульев. Что-то пошло не так. Даже на лицах родителей обозначилось недоумение.
Неожиданно Золушка самым неестественным образом упала ничком, из-под юбки ее выскользнула и скрылась за марлевым занавесом человеческая ладонь. Дети вытаращили глаза. На сцене лежала мертвая, пустая оболочка Золушки, откинувшая назад словно бы сломанные руки.
— Все кончилось? — спросил у матери кто-то из детей.
— Тише. Сиди спокойно. Ты же знаешь, чем это кончается.
— Ну а где тогда остальное? Может, пойдем отсюда?
— Подожди. Там кто-то показался.
Это был взрослый — условно говоря; он ощупью выбрался из-за простыни, которая висела с одного боку сцены. Смуглый худой юноша в штанах хаки и ржавого цвета вельветовой куртке поверх старой, до полусмерти застиранной белой рубашки. В нем ощущалась какая-то ожесточенность — в изгибе губ, может быть, или в вызывающе приподнятом подбородке.
— Леди и джентльмены… — сказал он, проведя ладонью по волосам. — Мальчики и девочки…
— Это Принц, — сказал ребенок.
— Мальчики и девочки, случилась… болезнь. Представление окончено. В кассе вы сможете получить назад ваши деньги.
Он отвернулся, не подождав реакции публики, и ухватился за простыню, но затем ему, похоже, пришла в голову новая мысль.
— Извините, — сказал он и снова провел ладонью по волосам (то-то они были такими всклокоченными и спутанными). И спросил: — Нет ли здесь врача?
Зрители переглядывались — большинству было лет пять. Врача не оказалось. Молодой человек коротко и резко вздохнул, приподнял угол простыни. Но тут встал сидевший в заднем ряду мужчина.
— Я врач, — сказал он.
Высокий, худощавый, бородатый мужчина в костюме из ворсистой коричневой ткани, вполне пригодной для шитья одеял, в красной лыжной шапочке конусом, с помпоном. Из-под шапочки выбивались пряди вьющихся черных волос. Борода у него была такой растрепанной, черной и лохматой, что определить возраст мужчины было затруднительно. Сорок? Сорок пять? Во всяком случае, он был намного старше обычного зрителя кукольных спектаклей, а ребенок, который мог бы объяснить его присутствие здесь, мужчину не сопровождал. Он вытянул шею, добродушно улыбаясь, поводя из стороны в сторону длинным тощим носом и ожидая, когда ему скажут, чем он может помочь. Молодой человек немного успокоился, напряжение отчасти сошло с его лица.
— Идите сюда, — сказал он, откидывая простыню.
Переступая через ноги взрослых, обходя уже устремившихся наружу детей, доктор направился к молодому человеку. Добрался, вытер о брюки ладони и нагнулся, чтобы пройти под простыней.
— С кем тут неладно? — спросил он.
— С ней, — ответил молодой человек и указал на сидевшую поверх кипы муслиновой ткани светловолосую девушку.
Узкокостная, хрупкая, но с огромным животом, она сидела, баюкая свой живот, оберегая его, и смотрела на доктора спокойными серыми глазами. Губы ее были до того бесцветными, что почти и неразличимыми.
— Понятно, — сказал доктор.
Поддернув брюки, он опустился рядом с ней на колени, наклонился, чтобы положить ладонь ей на живот. Пауза. Доктор хмурился, глядя на стену шатра, что-то прикидывая.
— Да… — Он выпрямился, взглянул девушке в лицо и спросил: — Какие промежутки между схватками?
— Никаких, — насмешливым голосом Золушки ответила девушка.
— Идут одна за другой? А когда начались?
— Около… часа назад, верно, Леон? Когда мы готовились к представлению.
Густые черные брови доктора поползли вверх.
— Очень странно, — сказал он, — что они участились так быстро.
— Ну тем не менее, — прозаически ответила девушка.
Доктор, покряхтывая, встал, отряхнул колени:
— Что ж, полагаю, для пущей безопасности вам лучше отправиться в больницу. Где ваша машина?
— У нас нет машины, — ответил молодой человек.
— Нет машины?
Доктор поозирался кругом, словно пытаясь понять, как сюда попала вся их оснастка: громоздкая сцена, груда костюмчиков, винная коробка, из картонных отделений которой торчали головы кукол.
— Нас подвез на грузовике мистер Кенни, — сказал молодой человек. — Председатель комитета по сбору средств.
— Ладно. Тогда пошли со мной, — сказал доктор. — Я отвезу вас. — Похоже, его такая возможность искренне обрадовала. Он спросил: — Да, а куклы? Возьмем их с собой?
— Нет, — ответил молодой человек. — Какое мне дело до кукол? Надо поскорее отвезти ее в больницу.
— Как хотите. — Однако, прежде чем помочь молодому человеку поднять девушку на ноги, доктор огляделся еще раз, словно сожалея о некоей утраченной возможности. И спросил: — Из чего они сделаны?
— Что? — не понял молодой человек. — А, да просто из… всякой всячины. — Он протянул девушке ее сумочку и добавил: — Их Эмили делает.
— Эмили?
— Вот она, Эмили, моя жена. А я — Леон Мередит.
— Рад знакомству, — сказал доктор.
— Они из резиновых мячиков, — сказала Эмили.
Встав на ноги, она оказалась даже более хрупкой, чем выглядела до этого. Эмили повела двоих мужчин к выходу из шатра, грациозно ступая и улыбаясь еще остававшимся там детям. Измятая черная юбка неровно прикрывала ее голени, тонкий белый кардиган с прилипшими к нему черными шерстинками и ниточками и близко не сходился на раздувшемся животе.
— Беру обычный дешевенький резиновый мячик, — говорила она, — прорезаю ножом дырку для шеи. Потом натягиваю на него нейлоновый чулок, пришиваю глаза и нос, рисую рот, делаю волосы из…
Голос девушки пресекся, и доктор окинул ее быстрым взглядом.
— Чем чулки дешевле, тем лучше, — продолжала она. — Они розовые и издали больше походят на кожу.
— Далеко нам идти? — спросил Леон.
— Нет-нет, — ответил доктор. — Моя машина стоит на главной парковке.
— Может, лучше «скорую» вызвать?
— Думаю, она не понадобится, — сказал доктор.
— А вдруг роды начнутся раньше, чем мы доберемся до больницы?
— Вы уж поверьте, если бы я считал это хоть сколько-то вероятным, то повел бы себя иначе. У меня вовсе нет желания принимать роды в моем «понтиаке».
— О господи, только не это, — сказал Леон и скосился на руки доктора, которые выглядели не так чтобы очень чистыми. — Но Эмили говорит, что он может родиться в любую минуту.
— Это верно, — спокойно подтвердила Эмили.
Она шла между ними, без какой-либо помощи поднимаясь по склону к парковке. И поддерживала ребенка на весу, как будто он уже существовал отдельно от нее. С плеча Эмили свисала потертая черная сумочка. В солнечном свете волосы ее, уложенные двумя косами вокруг головы, серебрились, вверх выбивались похожие на маленькие штопоры прядки, словно притянутые магнитом металлические опилки. Кожа Эмили казалась холодной, тонкой и бледной, но глаза оставались спокойными. Похоже, она ничего не боялась. И взгляд доктора встретила твердым взглядом.
— Я его чувствую, — сказала она.
— Он у вас первый?
— Да.
— Ага, но тогда он, понимаете ли, никак не может родиться быстро, — сказал доктор. — Самое раннее — глубокой ночью, а то и утром. У вас же и схватки-то начались не больше часа назад!
— Может, так, а может, и нет, — ответила Эмили и вдруг, тряхнув головой, исподлобья посмотрела на доктора. — Вообще-то боль в спине началась еще в два часа ночи. Возможно, это и были схватки, а я просто не поняла.
Леон тоже смотрел на доктора, который вроде бы на миг заколебался.
— Доктор?..
— Все мои пациенты уверяют меня, что их ребенок вот прямо сейчас родится, — сказал Леону доктор. — И этого никогда не случается.
Они уже дошли до белого щебня парковки. Ее пересекали самые разные люди — одни только что приехали и шли, придерживая свои плащи, которые норовил вздуть ветер, другие уже покидали ярмарку — с шариками, плачущими детьми, плоскими картонными коробками с подрагивавшей помидорной рассадой.
— Тебе не холодно? — спросил Леон. — Хочешь мою куртку?
— Все хорошо, — ответила Эмили, хотя под кардиганом у нее только и было одежды, что жалкая черная футболка, а обутые в тоненькие, как бумага, балетные туфельки ноги были голы.
— Ты же наверняка мерзнешь, — сказал Леон.
— Все в порядке, Леон.
— Это адреналин, — отсутствующе заметил доктор. Он уже остановился наверху склона и, поглаживая бороду, оглядывал парковку. — Что-то не вижу я моей машины.
Леон произнес:
— О боже.
— Да нет, вон она. Не пугайтесь.
Машина была явно семейная — тупорылая, немодная, с привязанной к антенне красной обтрепанной ленточкой для волос и надписью ПОМОЙ ЕЕ, выведенной пальцем по запыленному крылу. Внутри валялись школьные учебники, грязные носки, спортивные шорты. Доктор, опершись коленями о переднее сиденье, колотил по заднему, пока наваленные грудой киножурнальчики не слетели на пол. А затем сказал:
— Ну вот. Садитесь сзади, там вам будет удобнее.
Сам он уселся за руль, включил двигатель, и тот жалобно, монотонно заныл. Эмили с Леоном расположились сзади. Эмили, обнаружив под правой ногой кед, взяла его двумя пальцами и переложила себе на колени.
— Итак, — сказал доктор. — Какая больница?
Эмили и Леон переглянулись.
— Городская? Университетская? Хопкинс?
— Та, что поближе, — сказал Леон.
— Но в какой вы зарегистрированы? Где работает ваш врач?
— Мы нигде не зарегистрированы, — ответила Эмили, — и врача у нас нет.
— Ясно.
— Поезжайте в любую, — сказал Леон. — Главное, чтобы она туда попала.
— Хорошо. — Доктор вывел машину с парковки. Скорости у нее переключались со скрежетом.
Леон сказал:
— Наверное, нам следовало уладить это раньше.
— Вообще-то, да, — согласился доктор. Он затормозил, посмотрел направо, налево и вклинился в поток машин на Фарли-стрит. Они ехали по новому, пока не достроенному толком, не включенному в черту города району: одноэтажные дома, голые, без деревьев, лужайки, еще одна церковь, торговый центр. — Но полагаю, жизнь вы ведете наполовину бродячую.
— Бродячую?
— Привольную. Корней нигде не пускаете, — пояснил доктор.
Он похлопал себя по карманам, нашел пачку «Кэмел». Вытряс из нее сигарету, закурил. Процесс сопровождался такой неуклюжей возней, проклятьями, стараниями подхватить падавшие предметы, что оставалось лишь удивляться, как это другим водителям удалось не столкнуться с ним. Чиркнув наконец спичкой, он затянулся, выдохнул большое облако дыма и закашлялся. «Понтиак» мотало с полосы на полосу. Доктор постучал себя по груди и сказал:
— Вы, я думаю, ездите с одной ярмарки на другую, так? Просто следуете за праздниками, останавливаясь там, куда вас занесет.
— Нет, на самом деле…
— Все-таки жаль, что вы кукол не прихватили, — продолжал доктор.
Он свернул на улицу пошире. Здесь ему пришлось сбавить скорость, машина тащилась мимо магазинов мебели и ковров по пятам за огромным грузовым фургоном с надписью «Мейфлауэр», полностью заслонявшим обзор.
— Мы не к светофору ли приближаемся? — поинтересовался доктор. — Какой там, красный или зеленый? Ничего не видно. Да, так что же с носами, с носами кукол? Из чего вы сделали нос мачехи? Из морковки?
— Как-как? — переспросила Эмили. — Нос?
По-видимому, она его не слушала.
— Простите, — сказала она. — Из меня какая-то вода течет.
Доктор затормозил, взглянул в зеркальце заднего вида. И встретился взглядом с Леоном.
— Вы не могли бы поторопиться? — спросил тот.
— Я тороплюсь, — ответил доктор.
Он еще раз затянулся, держа сигарету большим и указательным пальцами. Воздух в машине стал голубым, расслоился. Впереди «Мейфлауэр» пытался повернуть налево. При его маневренности это могло занять весь день.
— Погудите, — попросил Леон.
Доктор погудел. Потом сжал сигарету зубами и вывернул на правую полосу, где в него едва не врезалась быстро нагонявшая их машина. Теперь гудки неслись отовсюду. Доктор вернулся в левый ряд, включил сигнал поворота налево и понесся к следующему светофору, рядом с которым покачивался знак ЛЕВЫЙ ПОВОРОТ ЗАПРЕЩЕН. С кончика сигареты свисал, подрагивая, длинный столбик пепла. Через секунду он осыпался на пол, на руль, на колени водителя. После того как кончится бал, — пропел доктор и снова взял вправо, прорезал стоянку заправочной станции «Ситгоу», резко свернул налево и выехал на нужную ему улицу. — И загорится заря…
Одна рука Леона сжимала спинку переднего сиденья, другой он придерживал Эмили. Та смотрела в боковое окно.
— Я всегда хожу на ярмарки, на все, какие бывают в городе, — сказал доктор. — Школьные, церковные, итальянские, украинские… Мне по душе тамошняя еда. И аттракционы. Нравится наблюдать за людьми, которые ими управляют. Каково это — работать на ярмарке? Раньше я брал с собой дочерей, но теперь они выросли, говорят: «Что мне там делать?» Я спрашиваю: «Я вот не слишком стар для них, когда же ты успела состариться?» Младшей и десяти еще нет. Как она может быть слишком взрослой для ярмарки?
— Ребенок выходит, — сказала Эмили.
— Прошу прощения?
— Ребенок. Я его чувствую.
Доктор снова взглянул в зеркальце. Глаза его были старше всего остального — скорбные, карие, налитые кровью, с дряблыми мешочками цвета помятого банана. Он приоткрыл рот — или Леону это показалось? Во всяком случае, борода доктора удлинилась. А потом укоротилась снова.
— Остановите машину, — попросил Леон.
— Ну… э-э, да, пожалуй, — ответил доктор.
Он припарковался около пожарной водоколонки, перед крошечной пиццерией под названием «Домашняя кухня Марии». Леон растирал запястья Эмили. Доктор вылез из машины и стоял, почесывая голову под лыжной шапочкой, вид у него был озадаченный.
— Простите, — сказал он Леону. Тот тоже выбрался из машины. Доктор наклонился к окошку и спросил: — Говорите, что чувствуете его?
— Я чувствую головку.
— Конечно, она ошибается, — сказал доктор Леону. — Знаете, сколько времени занимают в среднем первые роды? От десяти до двенадцати часов. Это еще самое малое. Они тянутся и тянутся, уж поверьте. Нет ни малейшего шанса, что младенец уже начал выбираться на свет.
Однако, произнося это, он уложил Эмили на сиденье и приподнял, собирая в аккуратные складки, ее промокшую юбку.
— Да какого же?.. — Оказалось, что ее футболка — вовсе не футболка, а леотард, закрывающий промежность. Доктор поморщился и разорвал его по центральному шву. И сообщил: — Она права.
— Так делайте что-нибудь, — попросил Леон. — Что вы собираетесь сделать?
— Идите и купите газет, — велел ему доктор. — Сгодятся любые — «Ньюс Америкэн», «Сан»… но только свежие, понимаете? Не берите тех, что отдают клиенты закусочных, когда уже прочитают…
— О господи, господи, у меня нет мелочи, — запричитал Леон.
Доктор начал рыться по карманам. Вытащил помятую пачку «Кэмел», две мармеладины с прилипшими нитками, тюбик таблеток от изжоги.
— Эмили, — спросил он, — у вас не найдется мелочи примерно на доллар?
Эмили ответила что-то, походившее на «да», завертела головой из стороны в сторону.
— Посмотрим в ее сумочке, — решил доктор. Они пошарили по полу, среди спортивной одежды и соломинок от содовой. Леон поднял сумочку за ремешок. Порылся в ней, отыскал бумажник и убежал, бормоча: «Газеты. Газеты». Улица была веселая, людная, с замусоренными тротуарами, вдоль которых выстроились рядком закусочные, химчистки, цветочные магазинчики. Перед одним кафе были выставлены газеты в запертых стеклянных ящиках.
Доктор бросил окурок на асфальт, раздавил. Снял пиджак. Закатал рукава и поглубже заправил рубашку в брюки. Затем нагнулся, всунулся в машину и положил ладонь на живот Эмили.
— Дышите верхом груди, — велел он. Мечтательный взгляд доктора, что-то негромко напевавшего, был направлен в противоположное окошко, за которым громыхали грузовики и автобусы. Холодный ветер шевелил темные волоски у него на руках.
По тротуару прошла, щелкая высокими каблуками, женщина, совершенно не заметившая того, что происходило в машине. Потом — две девочки-подростка, поедавшие сливочную помадку из белого бумажного пакета. Шаги их замедлились, и доктор, услышав это, обернулся:
— Вы, двое! Позвоните-ка в «скорую». Скажите, что тут роды начались.
Девочки вытаращили глаза. Два одинаковых кубика помадки замерли на полпути к их ртам.
— Ну? Бегите, — поторопил доктор.
Девочки понеслись к «Домашней кухне Марии», а доктор снова повернулся к Эмили.
— Как дела? — спросил он.
Эмили застонала.
Вернулся с пачкой газет запыхавшийся Леон. Доктор начал расстилать их под Эмили и вокруг нее.
— Ну что же, — будничным тоном заметил он, — какая-никакая антисептика у нас будет.
Леон его, похоже, не услышал. Доктор обернул двумя газетными листами бедра Эмили. Она начинала казаться ему привычной принадлежностью машины. Он повесил спортивный раздел на спинку заднего сиденья, закрепил его на выступе под окном, придавив кедом, который Эмили все это время прижимала к себе.
— Далее, — сказал он, — мне нужны две полоски ткани в два дюйма шириной и в шесть длиной. Оторвите подол от вашей рубашки, Леон.
— Я хочу покончить с этим, — сказала Эмили.
— Покончить? — спросил доктор.
— Я передумала.
Из «Домашней кухни Марии» вышел повар — крупный мужчина в заляпанном томатным соусом переднике. Недолгое время он понаблюдал за Леоном, который стоял в одних джинсах у машины, дергая трясущимися руками за подол рубашки. Ребра Леона торчали наружу, лопатки были заостренными, точно цыплячьи крылья. Слишком молод он был для таких испытаний. Повар подошел, отнял у него рубашку и разодрал ее.
— Спасибо, — сказал Леон.
— Это зачем? — спросил повар.
— Ему нужны две полоски ткани, — пояснил Леон. — Два дюйма в ширину, шесть в длину. А зачем, я не знаю.
Повар, следуя инструкциям, оторвал полоски. Рубашку он вернул Леону, а полоски отдал доктору, и тот аккуратно повесил их на внутреннюю ручку дверцы. Повар оперся широкой мясистой ладонью о крышу машины и наклонился, чтобы кивнуть Эмили.
— День добрый, — сказал он.
— Здравствуйте, — вежливо ответила Эмили.
— Как дела?
— О, хорошо.
— Сначала кажется, что ему охота вылезти оттуда и народиться, — сказал повар, — а потом, что он вроде как назад вернуться хочет.
— Шли бы вы отсюда, — сказал Леон.
Повар пропустил это мимо ушей.
— Те девочки, которых вы послали «скорую» вызывать, — сказал он доктору. — Они по моему телефону звонят, бесплатно.
— Хорошо. — Доктор сжал ладонями головку ребенка — темную, мокрую, блестящую выпуклость. И сказал: — Тужься, Эмили. А вы, Мария, будьте добры, нажимайте ладонями ей на живот, ровно и медленно.
— Ну вот, ну вот, — приговаривал, нажимая, повар.
Леон сидел на корточках на бордюре, покусывая костяшку пальца; рубашку он надел, но не застегнул. За его спиной собралась небольшая толпа. Девочки-подростки стояли притихшие, забыв о пакете со сливочной помадкой. Мужчина спрашивал у всех, вызвана ли «скорая». Старуха рассказывала женщине помоложе о какой-то Декстер, у которой ребенок родился ногами вперед и со множеством осложнений.
— Тужься, — повторил доктор.
Все умолкли. Казалось, даже движение на улице стихло.
Но вот доктор отступил от машины, держа в руках тусклый, скользкий комочек. Что-то сдвинулось. Тихий, сдавленный звук, донесшийся из совсем неожиданного места. Случилось все мгновенно, и в этот миг каждый в толпе смотрел не в ту сторону, а комочек вдруг обратился в воющее, извивающееся, неистовое, гневное мельтешение красных ручек, ножек и спирального телефонного провода.
«Ох», — вымолвила, вновь задышав, толпа.
— Девочка, — сказал доктор. И передал ее повару. — Вы девочку хотели?
— Да кого угодно! — ответил повар. — Была бы только здоровенькая. Привет, малышка.
— Я у Эмили спрашивал, — мирно пояснил доктор. Ему пришлось повысить голос, чтобы перекричать младенца, на удивление громогласного. И, наклонившись к Эмили, доктор нажал обеими руками на ее живот: — Эмили? У вас все хорошо? Потужьтесь, пожалуйста, еще.
Пока он давил ей на живот, Эмили не могла набрать в грудь столько воздуха, чтобы заговорить, но едва он снял с живота ладони, сказала:
— Все хорошо. Дайте мне дочку.
Повару, похоже, не хотелось расставаться с девочкой. Он покачал ее, прижимая к переднику, ненадолго задумался, вздохнул. И отдал доктору. Тот осмотрел дыхательные пути, казавшийся расплющенным нос, разинутый в крике рот.
— Раз она так шумит, значит, все у нее в порядке, — сказал он и нагнулся, чтобы передать девочку Эмили. Та уложила голову дочери себе на плечо, однако вопли продолжались, тоненькие и неистовые, а после каждого выдоха девочка икала.
— Что вы сделали с полосками ткани? — спросил доктор у Леона.
Леон уже встал, чтобы получше разглядеть малышку. Губы его сами собой растягивались в улыбку, и он старался их приструнить.
— Ткани? — переспросил он.
— Полоски, которые вы оторвали, черт подери. Мы еще далеко не закончили.
— Вы повесили их на дверную ручку, — сказал кто-то в толпе.
— Ах да, — вспомнил доктор.
Он снял одну, склонился внутрь машины и перевязал пуповину младенца. Какими бы тупыми и неуклюжими ни казались его пальцы, он вроде бы знал, что делает. После того как кончится бал, — пропел он приглушаемым бородой голосом. Когда он завязывал вторую полоску, послышался далекий вой, звучавший как продолжение воплей младенца — такой же тонкий, словно разжиженный ветром. Потом вой обрел самостоятельность и стал более пронзительным.
— «Скорая»! — воскликнул Леон. — Я слышу «скорую», Эмили.
— Отправь ее обратно, — сказала Эмили.
— Они отвезут тебя в больницу, лапа. Теперь все будет хорошо.
— Да все уже кончилось! Мне обязательно ехать с ними? — спросила она у доктора.
— Безусловно, — ответил тот. И отступил на шаг, чтобы полюбоваться своими узлами, имевшими немалое сходство с бантами на хвосте воздушного змея. — На самом деле они приехали как раз вовремя. Мне нечем перерезать пуповину.
— Возьмите мой швейцарский нож, офицерский, — предложила Эмили. — Он в сумочке. В нем есть ножницы.
— Замечательно, — сказал доктор и покачался, лучезарно улыбаясь ей, на каблуках. Зубы за его всклокоченной бородой казались очень большими и желтыми.
Сирена приближалась. Показался вилявший среди машин вращающийся красный фонарь, и вот уже рядом с машиной доктора визгливо затормозила «скорая». Из нее выскочили двое мужчин в белом.
— Где она? — спросил один.
— Мы здесь, — отозвался доктор.
Мужчины распахнули задние дверцы «скорой», со стуком опустили на асфальт носилки — вернее, койку на колесах, слишком узкую и длинную, совсем как гроб, с переизбытком хромированных частей. Эмили попыталась сесть. Младенец замолк, не докончив вопля, словно от изумления.
— Обязательно ехать? — еще раз спросила у доктора Эмили. И пока санитары помогали ей выбраться из машины и укладывали (вместе с газетами) на носилки, она все смотрела на доктора, словно ожидая спасения. — Доктор? Я не переношу больниц. Мне обязательно ехать?
— Конечно, — заверил ее доктор. Он наклонился за сумочкой, положил ее на носилки.
— Леон тоже поедет?
— Непременно.
— А вы?
— Я? О.
— Вам лучше поехать, док, — сказал водитель «скорой», разворачивая над Эмили простыню.
— Ну, если хотите, — согласился доктор.
Он закрыл дверцу своей машины и пошел вслед за носилками к «скорой». Внутри обнаружились еще одни, пустые, стоявшие вдоль тех, на которых лежала Эмили. Доктор с Леоном осторожно присели на них с краешку, растопырив колени.
— Весьма элегантно, — сказал Леону доктор. Надо полагать, он имел в виду обустроенность «скорой»: толстый ковер на полу, поблескивающие емкости, какие-то приборы.
Санитары захлопнули дверцы, и внезапно наступила чудесная тишина. Шум улицы стих, за тонированными окнами люди перемещались по тротуару, как обитатели океанского дна, беззвучно и медленно. «Скорая» тронулась. Мимо проплыли кафе и ломбард. Даже сирена звучала теперь приглушенно, точно старомодный радиоприемник.
— Как вы себя чувствуете? — спросил у Эмили доктор.
— Хорошо, — ответила та. Она лежала неподвижно, косы ее растрепались, спутались. Ребенок строго смотрел в потолок.
— Мы вам так благодарны, — сказал доктору Леон.
— Да пустяки, — ответил доктор, и уголки его рта опустились, как у недовольного чем-то человека.
— Если бы Эмили не была так против больниц, мы бы, наверное, подготовились заранее. Однако ребенок должен был родиться только через пару недель. Вот мы и откладывали.
— К тому же вы, насколько я понимаю, постоянно в разъездах, — сказал доктор.
— Нет-нет…
— Но ваш образ жизни! Вряд ли вам удается планировать что-то на долгий срок.
— Вы заблуждаетесь на наш счет, — сказала Эмили. Под свежей простыней, скрывавшей газеты и мокрую юбку, она выглядела как невинная девушка — чистая, неприступная, с обращенным вовнутрь взором. — Вы считаете нас какими-то бродягами, но это не так. Мы законным образом женаты, у нас обычная квартира, с мебелью. И ребенка мы запланировали давно. Мы собираемся даже использовать службу доставки пеленок. Я уже созвонилась с ней, мне сказали, чтобы я сообщила, когда родится ребенок, и их сразу начнут доставлять.
— Понятно, — покивал доктор. Судя по всему, слушая Эмили, он получал удовольствие. Спутанная борода его покачивалась вверх-вниз, помпон на шапочке подпрыгивал.
— Мы спланировали каждую мелочь, — продолжала Эмили. — Колыбельку покупать не станем, это излишество. Пока будем использовать обшитую изнутри тканью картонную коробку.
— О, чудесно, — восторженно согласился доктор.
— А когда она вырастет из коробки, закажем алюминиевую детскую кроватку, которую видели в каталоге. Ее легко приспособить под любой матрас. Какой смысл обзаводиться кучей всяких вещей — колыбельками, прогулочными колясками, резиновыми ванночками? Алюминиевая кроватка хороша еще тем, что ею можно пользоваться в отелях или в чужой квартире. И разъезжать с ней удобно.
— Разъезжать, да, — эхом отозвался доктор и зажал ладони между коленей, накреняясь вместе с быстро описывавшей кривую «скорой».
— Но мы не… я хочу сказать, мы иногда выезжаем, но только для того, чтобы давать представления. Где-то за городом люди хотят посмотреть «Белоснежку» или «Золушку». Однако ночуем мы почти всегда дома. Просто мы люди не инертные. Вы неверно о нас думаете.
—