Дорогой читатель, мы хотим сделать наши электронные книги ещё лучше!
Всего за 5 минут Вы можете помочь нам в этом, ответив на вопросы здесь.
Перевод со шведского Ольги Мяэотс
Москва
Самокат
Художественное электронное издание
Серия «Лучшая новая книжка»
Для среднего и старшего школьного возраста
В соответствии с Федеральным законом № 436 от 29 декабря 2010 года маркируется знаком 12+
Книги шведского писателя Ульфа Старка (лауреата национальных и международных литературных премий — Августовской, Немецкой детской и им. Астрид Линдгрен) известны и любимы в России и во всем мире. В его книгах все как в жизни: они взрослеют вместе с ребенком, открывают ему сложный современный мир блаженных и недотеп, чудаков и зануд…
Героине повести Старка «Чудаки и зануды», двенадцатилетней Симоне, очень непросто жить среди «чудаков и придурков, населивших ее дом»: с вечно забывающей всё (в том числе день рождения дочери и пса Килроя при переезде) и бросившей попытки «стать нормальной» мамой, ее нелепым мужем. К тому же, в новой школе Симону из-за ее непривычного имени принимают за мальчика — и она вынуждена делать все, чтобы не оказаться в нелепом положении, начиная «мальчишескую карьеру»…
Любое использование текста и иллюстраций разрешено только с согласия издательства.
Ulf Stark 1984, 1986 First published by Bonnier Carlsen Bokforlag, Stockholm, Sweden Published in the Russian language by arrangement with Bonnier Group Agency, Stockholm, Sweden |
|
© Мяэотс О.Н., перевод, 2002 |
|
© Вронская А.А., иллюстрации, 2002 |
|
ISBN 978-5-91759-709-6 |
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом “Самокат”», 2016 |
Лжи не существует, есть только хромоногая правда.
Спиноза
1. Скансен — парк в Стокгольме, где расположен историко-этнографический музей под открытым небом.
2. Веллингбю, Чоттахейти — районы Большого Стокгольма.
3. Мёйя — один из множества островов, образующих Стокгольмские шхеры.
В доме тишина. Первые солнечные лучи прокрались меж зданий на площади и добрались до моего лица. Я сразу же встала, хотя было еще очень рано. Все равно мне больше не заснуть.
В тот день мне исполнилось двенадцать. Тогда-то все и началось.
Мы собирались переезжать. Хотя, на мой взгляд, новый дом ничем не лучше нынешнего — такая же помойка.
По всей квартире валялись горы барахла: простыни, занавески, старые шмотки, дурацкие безделушки — мамина страсть, — книги, альбомы для рисования, кисти и испорченные эскизы. Я осторожно пробралась через этот хлам и заглянула в гостиную.
Мама, укрывшись старой шубой из чернобурки (она вечно мерзнет по ночам), спала как дитя. В ногах у нее лежал наш пес Килрой. Он сонно поглядел на меня, застывшую в дверном проеме, удивляясь, чего это я поднялась в такую рань. Потом соскочил с кровати и, пыхтя и фыркая, кинулся меня лизать.
— Тише, маму разбудишь! — шепнула я в косматое ухо.
Мы пошли на кухню. Среди штабелей кастрюль, гор запакованных стаканов, тарелок, соусников, супниц и прочей посуды я разыскала пластиковую миску и мутовку, взбила сливки и украсила ими торт, который испекла накануне вечером, пока мама трудилась над очередной картинкой для еженедельника. Свечек для торта я не нашла и воткнула вместо них двенадцать бенгальских огней, оставшихся с Рождества.
— Сойдет, — заключила я.
Килрой облизал остатки сливок с моих пальцев и печально посмотрел мне в глаза, словно понимал, как все паршиво, и предчувствовал, как все еще больше запутается. Я зарылась лицом в его мягкую белую мягкую шерсть. Вот бы спрятаться в ней, как в белом облаке!
От дня рождения я ничего хорошего не ждала.
Мне не хотелось переезжать, жаль было оставлять нашу унылую квартиру, где мне жилось вполне сносно, злобного старикашку Седерстрёма, нашего соседа, который вечно брюзжал, что мама-де играет по ночам на саксофоне, а Килрой писает возле входной двери. Не хотелось расставаться с друзьями, со школой и с маленьким кафе на площади. Мы перебирались в продувную халупу в южной части города. По мне, так мы с тем же успехом могли перекочевать в какую-нибудь деревенскую дыру с сопливыми буренками и щекастой ребятней. От нового дома до нынешнего два часа на метро. Но самое паршивое то, что нам предстояло поселиться вместе с Ингве — одним идиотом, с которым маме взбрело в голову съехаться. Если любовь толкает людей на подобные глупости, я нипочем влюбляться не стану!
Я присела передохнуть у кухонного окна и стала вспоминать все, что мне не по душе. А когда часы на кухне пробили восемь, водрузила на поднос торт, банку фанты, кофейную чашку, пыльный пластмассовый цветок, который нашла в гостиной, и миску с собачьим кормом. Огромные часы из красного дерева и латуни били как ненормальные. Маме они достались вместе с кучей других часовых механизмов от дедушки после его переезда в дом престарелых. Часы стояли повсюду, тикали, звенели и били, когда им вздумается: мама вечно забывала их подводить. Но кухонные часы шли верно. Их я заводила сама, чтобы точно знать, когда выходить в школу.
— Пошли, — позвала я Килроя.
Я заранее знала, что мама забудет про мой день рождения. Она вечно забывала такие даты. От именин тоже проку не было. Меня зовут Симона, и этого редчайшего имени в святцах нет. Мне, как всегда, везет.
Я зажгла бенгальские огни и вошла в гостиную. Килрой крутился под ногами и радостно подвывал, пока я пела: «Счастливого дня рождения!», а огни трещали и разбрасывали искры.
Все без толку — мама молча повернулась на другой бок. Я поставила поднос с фейерверком на стул у кровати и принялась трясти ее за плечо.
— В чем дело? — заворчала она из-под шубы. — Нельзя ли потише?
— Просто решила отпраздновать свой день рождения, — сказала я. — Вот торт принесла, угощайся, если хочешь.
Мама открыла заспанные глаза и ослепительно улыбнулась мне, бенгальским огням и Килрою. Потом выбралась из постели, обняла меня, прижала к своему большому телу, пахнущему духами и табаком.
— Дорогуша моя! Как я могла забыть! — заворковала она. — Ты на меня не сердишься? В последнее время все так перепуталось. Сейчас ты получишь подарок!
Завернувшись в шубу, мама обошла сваленные вещи в поисках подходящего подарка, поворошила красными наманикюренными пальцами неразобранные кучи на полу, порылась в ящиках и остановилась перед зеркалом, большим, в золоченой раме. Провела рукой по черным крашеным волосам. В шубе она была здорово похожа на героиню какого-нибудь русского фильма. Пыль клубилась вокруг нее, словно снежная буря в сибирской тундре.
— Да не надо… — запротестовала я.
— Почему это?
— Не нужны мне подарки.
— Не нужны подарки! — обиженно повторила мама, и в зеркале отразился ее осуждающий взгляд. — Ты так нарочно говоришь, пигалица, чтобы меня совесть заела!
Я различила свое бледное отражение в зеркале у нее за спиной. Я почти растворялась в мамином сиянье и была похожа на незадачливого заморыша-домового, что в лунные ночи бродит по Скансену1.
— О’кей. Ясное дело, я хочу получить подарок.
Мама порылась в большом деревянном ящике, который накануне притащила с чердака, выудила пыльный стеклянный шар и до тех пор терла его о шубу, пока он не заблестел, как фонарик, в бледном утреннем свете, проникавшем в кухонную дверь.
— Вот, держи, — протянула она. — Это шар для гаданий. Когда-то он принадлежал твоей прабабушке. Бог весть, сколько доброго и дурного предсказал он в былые дни. Вдруг в нем отразится твоя будущая большая любовь.
Я взяла в руки стеклянный шар. Он был холодный и до того тяжелый, что я едва не выронила его.
— Это в нем ты отыскала Ингве? — поинтересовалась я. — Если так, то от него проку мало.
Мама притворилась, что не расслышала. Она присела на краешек кровати — после переезда это страшилище из красного дерева достанется мне — и принялась за торт, бросая кусочки Килрою и отпуская всякие шуточки, так что вскоре я почти забыла, как паршиво все начиналось.
— Нам нужно держаться вместе, — сказала мама.
Потом она стала названивать нашим соседям, распаковала фарфоровую посуду, замесила тесто. Она решила закатить вечером настоящий праздник. Она любит праздники. А прощальная вечеринка может оказаться весьма кстати, когда надо избавиться от лишних вещей, которые неохота тащить с собой на новое место.
Я убрала остатки деньрожденного пиршества и пошла гулять с Килроем.
Часа в четыре начали собираться гости. К этому времени мы успели немного прибраться и сложить ящики и коробки штабелями вдоль стен. Первой заявилась Флудквистен, она разносит по утрам газеты и привыкла приходить рано. Широко улыбаясь и демонстрируя вставные зубы, она с любопытством озиралась по сторонам. За нею подоспели и остальные — все, чьи фамилии написаны на табличке у входной двери: Юхолайнен, Нюстеды со своими драчливыми карапузами, Энгманы, Бюлунд, Викманы, Густавссоны — Фреден и Седерстрём. Все тащили с собой миски и тарелки со всякой всячиной: сыром, колбасой, сосисками, маринованными огурцами, копченой салакой, консервированными сливами, пирожками и котлетами. Старый жмот Седерстрём приволок завернутый в фольгу кусок кровяной колбасы и поглядывал на всех исподлобья.
Мама в туфлях на тонких, как ножи, каблуках и в нелепой огромной шляпе, на которой позвякивала уйма стеклянных бусин, свисавших с полей, словно вуаль, наслаждалась шумной компанией. А я держалась в стороне. Дурацкая затея. Чего ради приглашать всех этих людей, с которыми мы прежде были едва знакомы, а теперь и вовсе собираемся навсегда расстаться?
Тут явились грузчики и стали выносить наши вещи. Мама и их угостила. А соседи знай подносили еду и выпивку, галдеж стоял будь здоров, и облако табачного дыма под потолком густело с каждой минутой.
Старик Юхолайнен принес гармошку, а мама подыгрывала ему на саксофоне. Я лежала, свернувшись, на коробках у стены и наблюдала за этими дурацкими танцами. Седерстрём, закрыв глаза, танцевал с дылдой Бюлундихой. Один из грузчиков кружил по комнате фру Энгман. Пятилетний сынишка Нюстедов уселся на пол и пытался кормить Килроя холодными рыбными тефтелями из где-то раздобытой банки.
Вдруг посреди этого бедлама зазвонил телефон. Это был Ингве.
— Позови, пожалуйста, маму, — попросил он, когда я сняла трубку.
— Ее нет, — соврала я.
— Я знаю, что она дома, — не поверил он. — Почему вы до сих пор не выехали?
— Она уже отчалила.
— Я знаю, что она еще там, — повторил Ингве. — Ну да ладно, увидимся завтра утром.
— Кто звонил? — спросила мама.
— Какой-то псих ошибся номером, — еще раз соврала я и улыбнулась.
Господин Викман, рассекавший комнату широкими шагами, наступил в остатки рыбных тефтелей и отдавил Килрою хвост. Пес взвыл и удрал на кухню. Этого он уже стерпеть не мог: сперва пичкали всякой гадостью, а потом еще и хвост отдавили! С меня тоже было довольно. Я опять взобралась на коробки и заснула.
Не знаю, который был час, когда мама разбудила меня.
— Пора ехать.
Спросонья я только хмыкнула.
Никто не заметил, как мы исчезли.
— Прямо-таки жалко уезжать, — вздохнула мама в дверях.
— Угу, — согласилась я, хотя мое мнение ничего не значило.
Хрустальная люстра слегка покачивалась от сквозняка. Блики света плясали по обоям, по темным пятнам, оставшимся от картин и прочей дребедени. Луна снисходительно наблюдала спектакль, разыгрывавшийся внизу: танцы среди брошенной мебели, стол с остатками угощения, пустые стаканы и дымящиеся окурки.
Мы кое-как примостились среди коробок. Я положила голову маме на колени.
— У меня такое чувство, будто мы что-то забыли, — пробормотала мама и погладила меня по голове.
Я не ответила. Мне было все равно. Она вечно все забывает. К тому же уйму вещей она оставила в квартире нарочно. Я задремала под убаюкивающий шум мотора и не видела ни мостов, ни улиц, по которым мы проезжали, ни тысяч огней, какими Стокгольм украшает по ночам свой деньрожденный торт.
Сквозь пыльные окна в комнату вливалось солнце, занавесок еще не было, и свет бил прямо в глаза. Но разбудили меня какое-то непонятное ворчание и стоны.
Оказалось, это мама. Она спала высоко на матрасе, брошенном поверх коробок с вещами. Одна нога в блестящем чулке свешивалась вниз. Я же спала, завернувшись в одеяла.
Что-то было не так!
Не так я привыкла просыпаться. Не от маминого храпа, не от солнца, слепящего глаза, не на чужом полу. Обычно меня будил холодный мокрый нос, тыкавшийся в живот, в руку или в ухо. Замечательное пробуждение!
Я села и прислушалась.
На улице гомонили чайки и дрозды-рябинники. Из ящиков доносилось извечное тиканье часов. Но не было слышно ни привычного цоканья когтей по линолеуму, ни умиротворенного скрежета собачьих зубов, грызущих ботинки, ни уютного ворчания и сопения, какими неизменно сопровождался сон Килроя.
— Килрой! Вот кого мы забыли! — сообразила я.
Как можно было забыть собственную собаку? Я просто взбесилась. Невероятно! Невозможно! Впрочем, это было вполне в мамином духе. Скажите спасибо, что она и меня не забыла в придачу.
Я обшарила весь дом, хоть и понимала, что это бесполезно. Напрасно я прислушивалась, не донесется ли из коробок какой-нибудь собачий звук. Кроме тиканья часов ничего слышно не было.
Чем дольше я искала, тем больше свирепела, ведь я понимала: все напрасно. Я обыскала гостиную, прочесала кухню, поднялась по скрипучей лестнице наверх. Там было две комнаты: моя, выходившая на море и свалку, и спальня мамы и Ингве.
Ингве, как я уже говорила, мамин приятель. Можно подумать, она раздобыла этого зануду по дешевке на какой-то распродаже. Он носит галстуки и маленькие шляпы, скрывающие лысину.
Бесполезно! Сначала тебе приходится уехать из Веллингбю2 от Лолло, Уллис и других друзей в полуразрушенную развалюху в Чоттахейти. Потом привыкать жить с этим придурком в шляпе. А в довершение всех злоключений — потерять Килроя! Это уж слишком!
Я слетела вниз по лестнице, едва не проломив ступеньки, пронеслась через кухню и свалила сложенные у стены коробки. От такого грохота и мертвый бы проснулся. Но мама спала, ворчание сменилось теперь тигриным рыком, при этом она безмятежно улыбалась во сне. Этого я стерпеть не могла: она еще и улыбается!
Я выхватила что-то из сумки и швырнула в маму. Оказалось — пакет с мукой. Он угодил ей прямо в голову, треснул, и мука разлетелась белым облаком.
— Почему ты не можешь быть как все нормальные матери? — заорала я.
— Эй! — послышалось из мучного облака. — Кто это?
— Почему ты не можешь быть нормальной, как все? — вопила я.
— Это ты, золотко? Ты что, заболела?
— Почему ты вечно все забываешь? — не унималась я.
Слезы жгли глаза. Я схватила коробку с макаронами и метнула в нее.
— Да ты сумасшедшая! — возмутилась мама. — Что все это значит?
— Сама сумасшедшая! — огрызнулась я и запустила утюгом, но мама была уже начеку и успела поймать его на лету.
— Симона, прекрати! — крикнула она. — Это уже не смешно!
Но я не собиралась прекращать, схватила ящик с обувью, зубной пастой и мылом и вывалила на нее. Туфли на высоком каблуке, туфли из змеиной кожи, золотые туфли, лодочки и сандалии посыпались градом. Я плакала и швыряла, швыряла…
— Да уймись ты, наконец! — испугалась мама. — Чего тебе надо?
— Мне нужна обычная нормальная мама, — простонала я, — а не такая, которая вечно все забывает.
Мама выбралась из постели. И обняла меня. Мы лежали на полу, я горько плакала, вздрагивая всем телом. Мама была совсем белая — вся в муке. Один ботинок угодил-таки ей в губу, из ранки сочилась кровь.
Она грустно посмотрела на меня.
— И что же я забыла на этот раз?
— Так, пустячок, — не удержавшись, съязвила я. — Всего-навсего нашу собаку.
— Килрой! — ахнула мама. — Я же чувствовала, что мы что-то забыли!
— Я не хочу терять Килроя! — всхлипнула я.
— Не беспокойся, малышка, с ним все будет в порядке, — большая мамина рука погладила меня по мокрой щеке. — Мы его разыщем, старушка.
Но голос у нее был печальный, будто она и сама себе не верила. В этот миг объявился Ингве с двумя огромными чемоданами и в дурацкой шляпе на затылке.
— Ну и видочек у вас! — пробормотал он.
Мы поехали в Веллингбю, вдруг Килрой еще там. Мама взяла машину Ингве — крошечный желтый «фиат» — и гнала как сумасшедшая. Сам-то Ингве был тихоня: ездил так медленно, что мама от нетерпения подпрыгивала на сиденье. Ингве, в свою очередь, не выносил маминого лихачества, поэтому и остался дома.
— Езжай осторожно, — напутствовал он маму.
— Ну, парой вмятин больше — невелика беда, — поддела я его.
Было воскресенье, пригревало солнце, на деревьях лопались почки и весело щебетали зяблики, синицы и дрозды. А по улицам катили неведомо куда полчища автомобилей.
— Ну, народ! Ездят как черепахи! — возмущалась мама, бросая машину то влево, то вправо, так что я непрестанно каталась по заднему сиденью. — Неудивительно, что они засыпают за рулем, врезаются в столбы и все такое.
Наконец мы добрались до нашего старого дома. Странно, но он уже казался мне чужим. У подъезда стояла фру Энгман. Под мышкой у нее был наш старый ковер. Увидев нас, она жутко смутилась и не знала, куда его девать.
— Вот, вытрясти хотела, — пролепетала она.
— Можете взять себе этот старый половик, дорогая фру Энгман, — сказала мама. — Мы его нарочно оставили.
— Что ж, спасибо, — пробормотала соседка.
— Вы Килроя не видали? — спросила я.
Нет, она не видела. В квартире его тоже не оказалось. В комнатах витал тяжелый дух прошедшего праздника. Пол был усыпан объедками. У стены стоял колченогий стул в стиле Карла Юхана. Мебель почти всю разобрали. Мама сняла хрустальную люстру и взвалила ее на плечо, как рюкзак.
— Надо забрать, раз никто на нее не позарился.
На обратном пути я держала люстру. Она позвякивала на поворотах. Только этот звук и нарушал тишину. Мы были расстроены, но не решались говорить о том, что было на душе. Мама старалась ехать помедленнее: вдруг я замечу Килроя где-нибудь на улице.
Но его нигде не было.